Морозный, хрустальный воздух января, казалось, навсегда впитал в себя запах горящих свечей с новогодней ёлки и горький привкус маминых несдержанных слёз. Последние дни в городе промелькнули как болезненный, размытый кадр. Алиса — так теперь звали девочку — даже не попала на школьный карнавал. Мама, сквозь слёзы и дрожащими руками, всё же дошивала ей костюм Хозяйки Медной горы, украшая зелёное платье стеклярусом, что отсвечивал, как настоящие изумруды. Но праздник не случился. Вместо него был бесконечный, укачивающий путь на поезде, заснеженные поля за окном, похожие на гигантское стёганое одеяло, и ледяной комок тоски под сердцем.
Папа… Он просто перестал быть. Не физически, нет. Он просто растворился, испарился из их жизни, будто его и не было. А потом пришла бабушка, его мама, с лицом, острым и жёстким, как топор. Её слова врезались в память Алисы навсегда, чёткие, отточенные, смертельные: «Мы терпели тебя только ради сына. Дерево надо рубить по себе. Возвращайся-ка в свою деревню, откуда пришла. Алименты он платить будет, а больше — никаких контактов. Ни-ка-ких».
И вот они — на заснеженном деревенском пятачке перед покосившимся, но уютным бабушкиным домом. Выгружали скудные пожитки под прицелом десятков любопытных глаз. Соседи. Они вышли, как на спектакль. Одни смотрели с молчаливым, кислым сочувствием. Другие — с плохо скрываемым, едким злорадством. А когда-то, помнила Алиса со слов мамы, эти же люди чуть ли не заглядывали в глаза, заискивали перед «городской», удачно вышедшей замуж. Теперь они видели лишь поверженную, изгнанную со своего пьедестала.
Каникулы кончились мгновенно. Новая школа встретила её ледяным молчанием и колючими, изучающими взглядами. Она была чужая. Белая ворона в городском платьице, с бантами, которые теперь казались ей нелепыми и кричаще-наивными. Девочки, стайкой воронья, тут же набросились на новую диковинку.
— Гляньте-ка, Буратино в юбке! — раздался чей-то визгливый смех. — Ноги-то, ноги! Совсем спички!
Алиса сжалась, стараясь стать невидимкой, но их взгляды прожигали её насквозь.
После уроков ад продолжился. Чистый, пушистый снег, который так манил утром, превратился в оружие. Плотные, слепленные с ненавистью снежки летели в неё со всех сторон. Каждый удар был точен и жесток, от него захватывало дух и предательски наворачивались на глаза слёзы. Она упала на колени, закрывая голову руками, готовая смириться, исчезнуть, растаять вот тут, в сугробе.
И вдруг — какофония визга и смеха сменилась возгласами испуга и боли.
— Бомби их, городская! Веселей! — раздался над её головой звонкий, озорной, бесшабашный голос.
Она подняла заплаканное лицо. Перед ней, заслоняя от летящих снарядов, стоял мальчишка. Он ловко, почти машинально, лепил и запускал снежные комья с такой скоростью и яростью, что обидчики уже бросились врассыпную.
— Бежим! Это ж бешеный Цыган! — пронеслось по улице.
Он обернулся к ней. Да, он и правда был похож на цыганёнка из книжки: смуглая кожа, тёмные, почти черные, пышные волосы, выбивающиеся из-под старой ушанки, и глаза — два уголёка, в которых плясали весёлые искорки. Он старался держаться нарочито грубовато, руки в боки, взгляд дерзкий, но улыбка, которая вот-то тронула уголки его губ, была поразительно доброй и светлой.
— Ты и есть та самая, из города? Я — Максим. Ну, для своих — Макс. Будешь плакать — опять прибьют. Хватит. С этого дня считай, что ты под моей защитой. Никто тебя больше не тронет.
Последнюю фразу он произнёс с какой-то торжественной, наивной важностью, явно где-то её подсмотрев и запомнив. И тут же смутился собственной пафосности, густо покраснев под смуглой кожей.
Так началась их дружба. Макс, конечно, не был цыганом. Просто прозвище прилипло за нестандартную внешность. Они оказались удивительно похожими: оба зачитывались до дыр книги, вынесенные из скрипучей, пахнущей стариной сельской библиотеки. Макс уже тогда перечитал всего Жюля Верна и Джека Лондона. Их общей манией стали путешествия. Они могли часами сидеть на пригорке над Енисеем, чувствуя, как могучий ветер бьёт в лица, и следить за разноцветными теплоходами, уплывающими в неизвестность. Они делились мечтами: он — объехать весь мир на собственном корабле, она — спеть на большой сцене, чтобы её голос услышали за океаном.
Шли годы. Детская дружба незаметно переплавилась во что-то большее, трепетное и глубокое. Отец купил Максу мотоцикл, и это стало их билетом в свободу. Они носились по проселочным дорогам, ветер выл в ушах, сбивая слова, и она, обняв его за спину, кричала от восторга. Они ездили на дальние озёра с удочками, в тайгу за земляникой, просто «на край света», как они это называли.
— Алиска, ты сегодня… ну просто зарябило в глазах. Красивее, чем вчера, — говорил он, стараясь смотреть куда-то в сторону, но украдкой ловя её взгляд. — Только ты около этих городских пижонов меньше крутись. К тебе, как гвозди к магниту, так и липнут.
— Макс, а тебя-то что, заела ревность? — смеялась она в ответ, и сердце её пело от его простых, неловких слов.
А как было не ревновать? Из гадкого утёнка она превращалась в прекрасного лебедя. В ней раскрылся удивительный, сильный, бархатный голос. Ни один концерт в сельском клубе не обходился без её выступления. Она победила на областном смотре талантов. И была в ней какая-то магия, внутренняя красота, которая прорывалась наружу: глаза из простых серых стали ярко-изумрудными, походка — летящей, уверенной. А он… он всё так же оставался своим, «цыганом» Максом, который чувствовал себя рядом с ней неуклюжим и обычным.
Наступил тот самый знойный, пыльный июнь. Экзамены были сданы. Оставалось лишь получить аттестаты и — вперёд, в город, на вступительные. Они оба грезили журфаком, представляли, как будут учиться вместе. В этот день у Алисы была последняя репетиция перед выпускным, а Макса попросила соседская бабушка сгонять до райцентра за срочным лекарством. Он всегда всем помогал, не отказал и сейчас.
Когда он возвращался назад, на мир обрушился библейский ливень. Небо раскололось пополам ослепительными молниями, грохот грома был оглушителен, а стена воды была такой плотной, что не видно было собственной руки.
Алиса заканчивала последнюю песню, но внутри всё сжималось от непонятного, животного ужаса. Что-то было не так. Воздух трещал от беды. Она не могла дышать.
И тут дверь в клуб с грохотом распахнулась. На пороге, мокрая, растрёпанная, рыдая навзрыд, стояла их одноклассница.
— Макс… Ой, Алиска, Максим… — она захлёбывалась слезами. — Ливень… ничего не видно… он на мотоцикле… фура… не справился… под колёса…
Мир не поплыл. Он рухнул. Рассыпался на миллионы острых, режущих осколков. Звуки пропали. Осталась только оглушительная, вселенская тишина внутри и леденящий душу вой снаружи, который издавала она сама, но не слышала его.
Выпускного вечера не было. Были чёрное платье, гроба размером со всю её вселенную и тишина. Она больше никогда не пела. Голос умер вместе с ним.
Каждый вечер, как на работу, она приходила к нему. Кладбище стало их новым «местом силы». Там, в тишине, под шелест листьев или хруст снега, она часами говорила с ним. Рассказывала о своём дне, о маме, о том, как ей его не хватает. Она изматывала себя бесконечными воспоминаниями, прокручивая в голове тот роковой день снова и снова, отыскивая злополучную развилку, тот миг, где можно было бы всё изменить: не отпустить его, уговорить переждать ливень, позвонить… Мучительная, бесплодная работа души, истерзанной горем.
Последующие годы были заполнены учебой, а затем — работой. Она стала блестящим журналистом, потом — главным редактором на краевом телевидении. Карьера, уважение, материальный достаток. Всё было. И ничего не было. Пустота была её постоянной спутницей.
Однажды, уже много лет спустя, она спросила у матери, седой и уставшей женщины, которая так и не оправилась от двойного удара — ухода мужа и гибели того, кого она считала почти сыном:
— Мам, почему время не лечит? Он всё так же со мной. Я чувствую его каждый миг. Он не отпускает.
Мать посмотрела на неё с бесконечной печалью и мудростью:
— Дочка, а может, это ты не отпускаешь его?
После долгой, свинцовой зимы наконец-то пришла весна. Солнце ласкало лицо, и люди, изголодавшиеся по теплу, высыпали на улицы. Алиса шла с работы не спеша, свернула в незнакомый квартал и вдруг услышала знакомый, пронзительный до слёз крик:
— Цыган, пасуй сюда! Давай!
Её сердце остановилось. Кровь ударила в виски. Она медленно, боясь спугнуть видение, повернула голову. На спортивной площадке шла отчаянная футбольная баталия. И в её центре — смуглый, черноволосый мальчишка лет одиннадцати. Он ловко вёл мяч, обводя соперников, и с мощным, не по-детски уверенным щелчком вколотил его в самодельные ворота.
Алиса прислонилась к холодным прутьям забора, боясь пошевелиться. Мальчик заметил её пристальный взгляд. Их глаза встретились на секунду. Она, смутившись, отвернулась и быстро ушла.
Но на следующий день она снова была там. И через день. Она пряталась за стволами старых клёнов, жадно всматриваясь в его черты. Узнала, что трёхэтажное здание рядом — детский дом. Сердце её сжималось от щемящей, болезненной надежды.
В тот день она задержалась и пришла, когда площадка уже опустела. Сумерки сгущались. Разочарованная, она уже хотела уходить, как вдруг увидела его. Он стоял у самого дальнего угла забора, вцепившись пальцами в металлическую сетку, и неотрывно смотрел на неё. Ждал.
— Я думал, вы сегодня не придёте, — произнёс он тихо, но чётко.
У Алисы перехватило дыхание.
— Давай знакомиться. Меня зовут Алиса. А тебя?
— Максим. Но все зовут Макс. И да, я не цыган. Просто… такой смуглый. — Он улыбнулся. И это была та самая улыбка — добрая, смущённая, с лучиками у глаз. Улыбка её Макса.
На следующий день Алиса уже сидела в кабинете директора детского дома. Её решение было твёрдым и непоколебимым.
— Я хочу усыновить Максима.
Директор, пожилая женщина с усталым лицом, удивлённо подняла брови. Мальчишек его возраста брали редко. История у него была грустная, но простая: родители погибли в аварии, растила бабушка, но и она умерла от болезни несколько лет назад.
Когда все формальности были улажены и Макс переступил порог её дома, он рассказал ей одну историю.
— Моя бабушка… она ворожила на картах. К ней многие ходили. Перед самой смертью она взяла меня за руку и сказала: «Не бойся, внучек. В детдоме ты будешь недолго. За тобой придёт одна тётя. Очень красивая. И добрая. Ты её жди». — Он посмотрел на Алису своими бездонными глазами. — И я ждал. А когда вы в первый раз пришли к забору, я сразу понял. Это вы.
P.S.
Прошло двадцать лет. Максим вырос. Он стал сильным, уверенным в себе мужчиной, у него замечательная жена и озорной сынишка, в котором смешались их черты. Он, конечно, внешне изменился и теперь не так уж похож на того мальчишку с мотоциклом, но для Алисы это никогда не имело значения.
Он называет её мамой. И для него это единственная мама, которую он знает и которую любит. Он часто привозит её в родное село. Она подолгу сидит у старой могилы на кладбище, и лицо её озарено каким-то внутренним, спокойным светом. Сын всегда tactfully оставляет её наедине с тем, кого она никогда по-настоящему не отпускала, а потом возвращается, чтобы забрать.
Замуж Алиса так и не вышла. Никто и никогда не смог бы занять в её сердце иное место.
Такая у неё судьба. И такая любовь. Не одна, а две, сплетённые воедино. Любовь-воспоминание и любовь-спасение. Длинною в целую жизнь.