Серый, промозглый вечер в небольшом посёлке, где каждый дом словно шепчет о чьей-то судьбе, о чьём-то разбитом сердце. В одном из таких домов, в квартире на втором этаже старого панельного дома, разразился скандал, который будто бы разделил не просто две жизни — а целое прошлое и будущее.
— Ты выгоняешь родную дочь?! Беременную?! — голос Кати сорвался на визг, дрожал от гнева и слёз. Она стояла в дверном проёме, сжимая ручку потрёпанного чемодана, будто это был последний якорь в бурлящем море её гордости. Глаза её были полны слёз, но в них не было больше той детской искренности, что была когда-то. Теперь — лишь обида, упрямство и холодная требовательность. — Мама, как ты можешь?! Это же твой внук! Ты хочешь, чтобы я родила на улице?!
Мария Семёновна стояла напротив, бледная, будто выцветшая фотография из старого альбома. Её руки дрожали, сжимая косяк двери, как будто только он удерживал её от падения. В груди горело — не от гнева, а от невыносимой боли, будто кто-то вырвал сердце и сжимал его в кулаке. Она смотрела на дочь, а видела перед собой маленькую девочку в пижамке с зайчиками, которая бежала к ней с кашей из пластилина и кричала: «Мамочка пришла! Я кашку сварила!»
Но те времена давно прошли. Остались лишь воспоминания, как тени на стене.
— Иди, — прошептала она, и голос её был тихим, но твёрдым, как камень. — Просто иди.
— Что?! Ты серьёзно?! — Катя всхлипнула, и слёзы потекли градом. — Ты хочешь, чтобы я родила на лестнице?! Чтобы соседи смотрели, как твоя дочь страдает?!
— Ты хотела квартиру? — Мария подняла голову, и в её глазах вспыхнул огонь, давно потушенный годами смирения. — Вот и ищи её. Где угодно. Только не здесь. Не на моём пороге. Не за мой счёт.
— Да ты сошла с ума! — закричала Катя, ударив кулаком по стене. — Соседи! Слушайте все! Мать выгоняет беременную дочь! Родную кровь! Вот она какая — моя мама!
Двери по лестничной клетке начали приоткрываться. Бабка Зина с третьего этажа высунула голову, прищурившись, как хищная птица, а вслед за ней — Петровна со второго, с полотенцем на голове, будто только что из ванной. Любопытство, как всегда, победило сострадание.
— Беременную выгоняет! — вопила Катя, разыгрывая драму на весь подъезд. — Вот такая у меня мать! Жестокая, завистливая, жадная!
Мария молча прикрыла дверь, оставив дочь на лестнице. Пусть кричит. Пусть плачет. Пусть устраивает спектакль. Сил больше нет — ни спорить, ни оправдываться, ни притворяться, что всё в порядке. Потому что давно уже не в порядке. Потому что боль, которую она носила в себе годами, наконец прорвалась наружу.
Она села на старый табурет в прихожей, обхватила голову руками и замерла. В голове — шум, как от бури. Как так получилось? — спрашивала она себя. Где та маленькая Катюша, которая целовала её в щёку после ночной смены? Где та девочка, которая верила, что мама — самая сильная, самая добрая, самая красивая на свете?
В памяти всплыл образ пятилетней Кати, сонной, в пижамке с потёртыми зайчиками, стоящей у двери с ложкой в руке.
— Мамочка пришла! Я кашку сварила!
Каша была из пластилина, но Мария съела её, сделав вид, что это самое вкусное блюдо в мире.
— Ты моя умница! Моя помощница! — говорила она, прижимая дочь к себе, вдыхая запах детства — молока, тепла и доверия.
Она баловала её. Да, баловала. Отдавала всё. Последнее. Куклы, платья, школьные принадлежности, потом — смартфоны, планшеты, кроссовки. Сама ходила в одной паре туфель десять лет, ремонтируя их скотчем и веревками, лишь бы у Кати было новое.
— Мам, все девочки на море ездят! — ныла та в старших классах.
И Мария, не раздумывая, пошла на подработку. Мыла полы в офисах по ночам, спотыкаясь от усталости, лишь бы дочь поехала в Турцию. Лишь бы не чувствовала себя бедной. Лишь бы не стыдилась.
Она мечтала, что Катя станет кем-то. Врачом, учителем, кем угодно — только бы с профессией, с будущим. Накопила на платное обучение, считала каждый рубль, как сокровище.
Но Катя сказала:
— Мам, я замуж выхожу!
— За кого?
— За Игоря. Он из интернета. У него бизнес. Он богатый.
Мария не поверила. Какой бизнес? Откуда? Просила показать, познакомить.
— Ты просто завидуешь! — закричала Катя. — Что я буду жить хорошо, а не как ты — на этой вонючей ферме!
Ферма. Так дочь называла её работу. Доярка. Да, запах коров, молока, сена — он был. Но эта самая «вонючая ферма» кормила их двадцать лет. Платила за квартиру, за одежду, за мечты дочери.
Катя уехала. Мария плакала, умоляла остаться, вернуться. Бесполезно.
Через год дочь вернулась. Беременная. Заплаканная. С синяком под глазом.
— Мам, можно я поживу?
Конечно, можно. Это же её кровь. Её плоть. Её маленькая девочка.
— Что случилось?
— Он… он меня выгнал. Сказал, что я его обманула.
— Как?
— Я… я не пила таблетки. Хотела забеременеть. Чтобы он привязался. Чтобы жил со мной.
Мария смотрела на неё, и сердце сжималось.
— Катюш, но это же…
— Что?! Что?! — взорвалась дочь. — Я хочу нормально жить! Не как ты!
Не как ты. Снова. Это слово ранило сильнее, чем любая пощёчина.
Сначала всё было терпимо. Катя отдыхала, приходила в себя. Мария готовила, ухаживала, как за больной. Но постепенно капризы усилились.
— Мам, я хочу манго.
— Катюш, у нас в посёлке манго не продают.
— Съезди в город!
— Два часа туда, два обратно. Дорого.
— Тебе жалко для внука?!
И Мария ехала. В старой маршрутке, трясясь на ухабах, с пакетом в руках. Покупала манго за бешеные деньги. Привозила.
— Фу, оно перезрелое! Выброси! — кричала Катя, не глядя на мать.
Но это было только начало.
— Мам, от тебя воняет! Помойся!
— Я с работы, Катюш. Сейчас.
— Вечно ты со своими коровами! Противно!
Мария мылась три раза в день. Переодевалась в сенях, чтобы не заносить «грязь». Всё равно дочь морщилась.
— Может, не ходи на ферму?
— А на что жить?
— У тебя пенсия!
— Двенадцать тысяч. На них не проживёшь.
— Нормально! Мне и ребёнку хватит!
Мария смотрела на неё, как на пришельца. Дочь хочет жить на её пенсию? Отдать всё, что осталось, и стать никем?
— Мам, перепиши квартиру на меня.
— Зачем?
— Ну как зачем? Мне с ребёнком жить надо! А ты что, вечно будешь?
Вечно. Слово, будто удар ножом.
— Катя, это наш дом.
— Мам, не жадничай! Ты поедешь к бабушке в деревню!
— Бабушка умерла. Дом развалился.
— Ну и что?
Каждый день — скандал. То не так приготовила, то не то купила. То денег мало, то внуком не интересуется.
— Ты эгоистка! Только о себе думаешь!
О себе? — думала Мария. Когда я думала о себе? Когда я спала по три часа в смену? Когда отдавала свои туфли, чтобы у тебя были новые кроссовки?
А потом случилось то, что переполнило чашу.
Мария вернулась с работы раньше. Хотела попить чаю. А на кухне — Катя и её подруга Алла.
— …и представляешь, эта старая корова всё никак не сдохнет! Сидит тут, воняет. Я ей говорю — вали в деревню! А она уперлась!
— Так выгони!
— Да я пробовала! Она квартиру не переписывает, дура старая! Думает, я её наследства лишу!
— А что, если через суд? Недееспособная?
— О, точно! Надо справку, что у неё маразм!
Мария стояла за дверью. Каждое слово резало, как нож.
Это моя дочь? Моя Катюша? Которую я любила больше жизни?
Она вошла.
— Собирай вещи.
— Что?
— Уходи. Сегодня.
— Ты спятила?!
— Нет. Я наконец прозрела. Ты права — я дура. Вырастила паразита.
— Как ты смеешь?!
— А как ты смеешь называть мать старой коровой и искать у неё маразм?! Я назвала тебя паразитом — и не ошиблась!
Катя побледнела. Алла сбежала.
— Мам, я не то имела в виду…
— Я всё слышала. У тебя час.
И вот они — в коридоре. Катя с чемоданом, Мария с разбитым сердцем и каменной душой.
Крики, угрозы, слёзы — всё это длилось десять минут. Потом Катя ушла.
Мария заперла дверь. Села на пол. И заплакала. Впервые за долгие годы — навзрыд. Как маленькая. Как та, которой никто не помог.
Утром весь подъезд гудел.
— Маш, правда, что ты Катьку выгнала?
— Правда.
— Но она же беременная!
— Знаю.
И Мария рассказала всё. Про манго, про ферму, про квартиру, про маразм.
Зина слушала, качала головой.
— Надо же… А какая хорошая была девочка.
— Была. Я сама виновата — избаловала.
Новость пошла по посёлку. Сначала — осуждение: «мать-изверг». Потом — сочувствие: «правильно сделала!», «нечего на шее сидеть!», «сама виновата — не воспитала».
Мария не спорила. Всё — правда. И то, и другое.
Полгода тишины. Мария не знала, где дочь, родила ли, жива ли. Но звонить не решалась. Выгнала — значит, выгнала.
А потом — звонок.
Катя стояла на пороге. С коляской. Похудевшая. Бледная. Глаза — потухшие, как угли.
— Привет, мам.
— Привет.
— Можно войти?
В коляске спала девочка. Маленькая, с копной тёмных волос. Точная копия Кати в младенчестве.
— Как назвала?
— Маша. В твою честь.
Мария кивнула. Налила чай. Руки дрожали.
— Где жила?
— У Аллы. Потом в общаге. Потом… неважно.
— Отец?
— Отказался. Сказал — не его.
— А суд?
— Не смогла доказать. У него адвокаты. У меня — ничего.
Маша заплакала. Катя взяла её неумело, как будто боялась сломать.
— Есть хочет.
— Покорми.
— Молока нет. Нужна смесь.
Мария пошла к шкафу. Достала банку.
— Вот. Я купила на всякий случай.
— Ты знала, что я приду?
— Надеялась.
Они кормили Машеньку вместе. Мария показывала, как держать бутылочку, как срыгнуть.
— Мам… я прошу прощения. За всё.
— Знаю.
— Ты простишь?
— Ты моя дочь. Плохая, избалованная, но моя.
Катя заплакала. Тихо. Беззвучно.
— Можно я поживу? Недолго! Пока на ноги встану!
— А работать будешь?
— Буду! Куда угодно!
— От фермы не воротить будешь?
— Нет! Я с тобой пойду, если возьмут!
Мария усмехнулась. Вот теперь — другой разговор.
— Ладно. Живи. Но условия мои.
— Любые!
— Работаешь. Никаких капризов. С Машей — сама. И учишься. Хоть заочно — но институт закончишь.
— Мам, да! Всё!
Они укладывали Машеньку вместе. Девочка сопела, причмокивала.
— Хорошенькая, — шептала Мария. — Вся в тебя.
— Мам, а я смогу быть хорошей матерью?
— Не знаю. Но попытаться стоит.
— Я столько ошибок наделала…
— Все делают. Главное — выучить урок.
Утром пахло блинами. Катя стояла у плиты, пытаясь перевернуть подгоревший блин.
— Ой, мам, прости! Разбудила?
— Ничего. Что это?
— Завтрак. Ты всегда готовила…
Блины были кривые, чёрные. Но Мария ела. И хвалила.
— Вкусно. Молодец.
— Правда?
— Правда. Научишься ещё.
Они пошли на ферму. Катя морщилась от запаха, но молчала. Носила воду, раскладывала сено.
— Тяжело?
— Нормально. Привыкну.
И привыкла. Через месяц доила коров сама. Машеньку брали с собой — спала в подсобке.
Вечерами Катя училась. Поступила на заочное — в педагогический.
— Мам, смотри! Первая пятерка!
— Умница!
Иногда вспоминали тот день.
— Страшно было?
— Очень. Думала — а вдруг что-то случится?
— А я думала — конец. Никому не нужна.
— Нужна. Просто надо было встряску получить.
Машенька росла. Первая улыбка. Первый зуб. Первый шаг. Катя записывала всё в тетрадку.
— Чтобы не забыть. А ты про меня записывала?
— Некогда. Работа, дом.
— Прости…
— Хватит. Что было, то прошло.
Но не всё прошло. Однажды Катя сидела задумчиво.
— Мам, а если бы я тогда не вернулась?
— Вернулась бы. Рано или поздно.
— Откуда знаешь?
— Потому что ты моя дочь. А я — твоя мать. Это не выбирают. Это — навсегда.
Прошёл год. Катя стала помощником воспитателя. Машенька ходила в садик.
А потом — новый человек. Добрый. С ребёнком.
— Мам, он предложил встречаться. Но я боюсь.
— А ты его любишь?
— Не знаю. Но он добрый. Маше нравится.
— Попробуй. Только честно.
— А если не получится?
— Главное — Машу не бросай. Что бы ни было.
Катя обняла мать.
— Спасибо. За всё.
— Не за что. Я просто мама.
Вечером, укладывая внучку, Мария думала.
Сколько ошибок. Сколько боли. Я избаловала дочь. Не научила уважать труд. Получила паразита. Но жизнь дала второй шанс. И ей. И мне.
— Баба! — пролепетала Машенька во сне.
— Спи, солнышко. Баба рядом.
Всегда рядом.
Потому что семья — это не просто кровь.
Это боль. Прощение. Любовь, которая не сдаётся.
Это второй шанс.
И третий.
И десятый.
Потому что настоящая любовь — не сдаётся.
Она просто ждёт. И прощает.
Снова и снова.