Она стояла у двери, как будто сама судьба замерла вместе с ней. Пальцы, сжимавшие холодную металлическую ручку, будто онемели, сердце — будто перестало биться, будто время остановилось в этом мгновении между прошлым и будущим. Ключи от машины остались на кухонном столе, и это была всего лишь минута — крошечный промежуток времени, чтобы вернуться, забрать их, выйти и начать обычный день. Обычный? Нет. Ничто в этой жизни уже не будет обычным.
За окном небо было тяжёлым, хмурым, как будто само оно оплакивало то, что должно было случиться. Дождь барабанил по стеклу, капли стекали по подоконнику, как слёзы, как предупреждение: не входи. Но она не слышала. Или не хотела слышать. Медленно, на цыпочках, стараясь не нарушить тишину дома, она открыла дверь — тихо, почти бесшумно, будто боялась разбудить не только спящих, но и саму реальность. Она проскользнула внутрь, словно тень, и в тот же миг — словно гром среди ясного неба — раздался голос.
Голос свекрови.
Голос, который она всегда воспринимала как тёплый, как уютный плед в холодный вечер, как голос женщины, что заменила ей мать. Голос, полный заботы, ласки, мудрости. Но сейчас он звучал иначе. Не тёплый. Не утешающий. Он был сдержанным, дрожащим, пронизанным такой глубокой, невыносимой болью, что по коже побежали мурашки.
— …не могу больше смотреть на неё, — говорила свекровь в телефон, и каждый слог, каждое слово будто впивалось в тишину, как нож. — Каждый раз, когда она улыбается… я вижу его глаза. Его улыбку. Точно такую же. Она даже не знает. Не подозревает. А я… я живу с этим. Каждый день. Каждую ночь. С этой ложью. С этой пыткой.
Девушка замерла, как будто её тело превратилось в камень, но внутри всё рушилось. Сердце сжалось, будто кто-то сжал его руками и медленно, неумолимо, давил. Его? Какого его? О ком она говорит?
— Да, — продолжала свекровь, голос её дрожал, как струна на ветру. — Она до сих пор думает, что он уехал в командировку. Что просто… исчез. Что бросил её. Но я не могла сказать правду. Не могла. Я смотрела на неё — такую молодую, такую светлую, такую полную надежды — и не могла разрушить её. Не могла сказать, что он… он умер. В ту самую ночь. В аварию. На той дороге, где она теперь каждый день ездит на работу. Там, где он врезался в отбойник, где машина превратилась в груду металла, где он… не выжил.
Голос женщины сорвался. Она всхлипнула, и этот звук был как удар в сердце.
— Я сказала, что он ушёл. Что не выдержал, что не смог быть мужем, отцом… что бросил семью. Потому что… потому что не могла сказать, что он мёртв. Не могла видеть, как её глаза потухнут. Как её душа разобьётся. Я хотела защитить её. Хотела, чтобы она продолжала верить. Но теперь… теперь она живёт в пустоте. В надежде. В вопросах, на которые нет ответов. А я… я живу с виной. С виной, что я обманула её. Что я позволила ей страдать от лжи, а не от правды.
Слова врывались в сознание, как шторм, как наводнение, как обвал. Девушка отпустила ручку двери. Руки дрожали, как осиновые листья на ветру. Ноги подкашивались, будто не принадлежали ей. Она медленно, как будто сквозь туман, прислонилась к стене, и медленно, бесконечно медленно, опустилась на пол. Спина коснулась холодной стены, и в этот момент мир вокруг неё перестал существовать.
За тонкой перегородкой кухни голос свекрови продолжал звучать, но она уже не слышала слов. Только эхо. Только отголоски, врезавшиеся в сознание, как клеймо:
Умер… Авария… Он мёртв…
Он. Её муж. Её любовь. Её первое пробуждение по утрам. Её последний поцелуй на ночь. Её смех, её руки, его голос, который будил её каждое утро. Её всё.
Он не уехал. Он не бросил её. Он не предал. Он не исчез. Он ушёл. Навсегда. Ушёл в ту ночь, когда она спала, не зная, что это — их последняя ночь вместе.
А она… она всё это время ждала. Ждала его шагов в коридоре. Ждала звонка. Ждала, что дверь откроется, и он войдёт, с улыбкой, с оправданиями, с объятиями, с шепотом: «Прости. Я вернулся». Она гладила его рубашку, оставленную на стуле, как будто это было последнее, что осталось от него. Она говорила с этой рубашкой по ночам, как с живым человеком. Ставила его чашку на стол — ту самую, с трещинкой у ручки — и наливала чай, будто он вот-вот сядет рядом, улыбнётся, скажет: «Спасибо, милая».
А он… он лежал под землёй. Холодный. Мёртвый. Навсегда.
Слёзы потекли по её щекам — сначала тихо, почти незаметно, как робкие капли дождя. Потом — ручьём. Потом — водопадом. Она закрыла лицо ладонями, но не могла сдержать стон, который вырвался из самой глубины души. Глубокий, животный, первобытный стон боли, как будто её сердце разрывалось на части. Как будто всё, что она знала, рушилось, превращаясь в пыль.
В кухне наступила тишина. Глубокая, гнетущая. Потом — шаги. Медленные. Дрожащие.
Дверь открылась.
Свекровь стояла в проёме, бледная, как полотно, с телефоном, зажатым в дрожащей руке. Глаза её расширились от ужаса. Потом наполнились слезами — такими же горькими, как у той, что сидела на полу.
— О, Боже… — прошептала она, голос дрожал, как стекло перед разрушением. — Ты… ты всё слышала?
Девушка не могла говорить. Горло сжалось, словно кто-то обмотал его проволокой. Лишь кивнула. Медленно. Дрожащей головой. Сломленной. Потерянной. Уничтоженной.
Свекровь опустилась перед ней на колени. Медленно, будто каждый сантиметр давался ей с огромным трудом. Взяла её руки — холодные, дрожащие — в свои. Сжала, как будто пыталась передать тепло, которое давно исчезло.
— Прости меня… — прошептала она. — Я хотела защитить тебя. Я думала, что так будет легче. Что ты сможешь жить. Но это была не защита. Это была моя слабость. Моя трусость. Я не смогла быть сильной. Я не смогла сказать правду. А он… он любил тебя больше жизни. Больше всего на свете. Он бы не хотел, чтобы ты страдала от лжи. Он бы хотел, чтобы ты знала. Что он ушёл, но любил до последнего вздоха.
Девушка медленно подняла глаза. В них была боль — такая, что невозможно описать словами. Боль, как от пронзающего света. Боль, как от раны, которую невозможно залечить.
— Почему… — прошептала она, голос дрожал, как натянутая струна. — Почему ты не сказала мне сразу?
Свекровь закрыла глаза. Глубоко вздохнула. Открыла.
— Потому что в тот день, когда пришла весть… ты была беременна. Ты ещё не знала. А я… я пришла к тебе, увидела, как ты улыбаешься, как трогаешь живот, как мечтаешь о будущем, о ребёнке, о семье… и я не смогла. Не смогла убить это. Не смогла сказать, что он не увидит, как ты родишь. Что он не услышит первого крика своего ребёнка. Я хотела, чтобы ты хотя бы немного жила в счастье. Хотела, чтобы этот ребёнок родился в любви, а не в горе. Хотела, чтобы ты не плакала, пока носишь его… их ребёнка.
Тишина повисла в квартире, как тяжёлое покрывало. Только дождь стучал по стеклу, как метроном, отсчитывающий секунды разрушенной жизни. Только два сердца — разбитых, израненных — бились в унисон, как два одиноких маяка в бурном море.
Девушка медленно провела рукой по животу. По тому месту, где росла новая жизнь. Его жизнь. Их жизнь. Жизнь, которую он так хотел увидеть.
— Он… он так и не узнал? — прошептала она, и в этом вопросе было всё — боль, тоска, отчаяние, любовь.
Свекровь покачала головой. Но вдруг замерла. Потом, словно вспомнив что-то, достала из кармана халата потрёпанную записку. Маленький листок, исписанный знакомым почерком — егопочерком.
— Он писал тебе письмо, — сказала она дрожащим голосом. — В тот день. Перед тем, как сесть в машину. Говорил, что у него важное дело, что вернётся к вечеру. А потом… потом я нашла это в его куртке. Внутри. Смятое. Как будто он держал его в руке перед смертью.
Она протянула листок.
Девушка взяла его дрожащими руками. Раскрыла. И прочитала:
«Моя самая любимая,
Сегодня утром, глядя на тебя во сне, я понял — ты самое чудесное, что случилось со мной. Я не знаю, как я заслужил тебя. Но обещаю: каждый день своей жизни я буду стараться быть достойным этой любви. У меня кое-что для тебя в шкафу, в нижнем ящике. Не открывай до вечера — хочу сам вручить. Я вернусь рано. Целую. Твой навсегда.»
Под письмом — приписка, сделанная позже, другим почерком, но с такой же болью:
«Он не вернулся. А подарок… это УЗИ. Он знал. Он хотел сказать тебе сам.»
Девушка прижала письмо к груди. К тому месту, где билось её сердце — разбитое, но всё ещё живое. И заплакала. Не тихо. Не сдержанно. А всхлипывая, как ребёнок, как будто сердце вырывалось наружу, как будто душа кричала в пустоту. Свекровь обняла её, прижала к себе, и тоже плакала — за сына, за невестку, за жизнь, которая прошла мимо, за любовь, которую нельзя вернуть, за мгновения, которые никогда не повторятся.
А за окном дождь постепенно стихал. Капли становились реже. Тише. И где-то за тучами, сквозь серую пелену, пробивался первый луч солнца. Тонкий, хрупкий, но настоящий. Как надежда.
Она не знала, как жить дальше. Не знала, как дышать с этой болью в груди. Не знала, как смотреть в будущее, когда прошлое только что разрушилось. Но теперь она знала правду. Знала, что он любил её до последнего вздоха. Что их любовь не умерла. Что она живёт — в каждом ударе её сердца, в каждом толчке под сердцем, в каждом слове, написанном его рукой.
И, может быть, когда-нибудь, она сможет простить. Себя — за то, что ждала. Свекровь — за ложь, рождённую любовью. Жизнь — за то, что она так жестока.
А пока — она просто сидела на полу, прижав письмо к животу, к тому месту, где росла новая жизнь, и шептала, как молитву:
— Я скучаю по тебе… Я так скучаю…
И где-то, далеко, в глубине тишины, в шелесте ветра, в первом солнечном луче, ей показалось, что она услышала ответ — тихий, тёплый, как дыхание:
«Я тоже. Я всегда с тобой.»