Кира стояла на моём крыльце той ночью — измученная, с размазанной тушью на щеках, и аромат её духов сменился на что-то кислое и усталое. Она едва взглянула мне в глаза, когда сунула мне ребёнка в руки.
— Пожалуйста, Майя. Мне просто нужно немного времени, чтобы собраться. Обещаю, вернусь через две недели.
Я ей не верила. Уже не в первый раз слышала это. Кира всегда убегала — от ответственности, от последствий. Но когда я посмотрела на этого крошечного мальчика, прижавшегося ко мне и всхлипывающего, я не смогла отказать.
— Две недели, — сказала я. Она уже шла к машине.
После той ночи Кира почти исчезла. Пару коротких сообщений, всегда расплывчатых — «Всё ещё разбираюсь» или «Не могу сейчас говорить». Через три месяца пришёл конверт со свидетельством о рождении Лёши. Отца не было указано, только имя Киры как матери. И всё. Ни записки, ни объяснений. Просто бумага, доказывающая, что она оставила его мне.
Я дала ему имя — Лёша, в честь нашего деда, единственного стабильного человека в нашем хаотичном детстве. С того дня он стал моим. Я ухаживала за ним в каждую лихорадку, после каждой царапины на колене, каждую бессонную ночь. Я была рядом при каждом первом слове, каждом табеле, каждом дне рождения. Я не просто вырастила его — я любила его, как своего.
Когда Лёше понадобились брекеты, я устроилась на ночную уборку офисов. Когда для школы нужен был ноутбук, я продала свою старую гитару — единственное, что осталось у меня с подростковых лет. Он спросил, куда она делась. Я солгала, что одолжила её подруге. Я ненавидела врать ему, но не могла сказать, что у меня больше нечего дать, кроме самой себя.
А Кира всё оставалась призраком на заднем плане. Раз в год приходило сухое сообщение ко дню рождения: «Поздравь его. –Мама». Ни звонков. Ни визитов. Ничего, что говорило бы о готовности быть матерью.
А потом, в день его 16-летия, всё изменилось.
Я украшала комнату к его скромному празднику, когда на подъездной дорожке остановился блестящий серебристый внедорожник. Кира вышла — ухоженная, уверенная, словно ни на день не покидала его жизнь. Лёша застыл, глядя на неё. Я видела бурю в его глазах — растерянность, надежду, тоску. И то, чего я боялась больше всего: надежду.
Она завалила его подарками — брендовыми вещами, поездками в парки, рассказами о «сложной жизни» и «вечной любви». Каждый день я наблюдала, как он всё глубже поддаётся её чарам, как ускользает от меня.
А потом она приехала с кабриолетом. Ярко-красный бант на капоте.
— Он твой, солнышко, — сказала она, протягивая ему ключи, будто вручала весь мир.
Лёша был в восторге. Он бросился к ней, обнял, сиял от счастья. А потом сел в машину и уехал. Без объятий. Без прощания. Не оглядываясь.
Через два дня пришло сообщение:
«Спасибо. Я дам ей шанс.»
Я не ответила. Просто сидела одна, тихо укладывая в коробки его детские рисунки, открытки ко Дню матери с подписью «Тёте/Маме», и наше фото с выпуска из детского сада. Это было похоже на траур по живому человеку.
Месяцы тянулись. Люди перестали спрашивать о Лёше. Я привыкла говорить:
— Он живёт теперь с мамой. У них всё хорошо.
Ложь стала проще. Она защищала от жалости.
Прошло пять лет. Я переехала в меньшую квартиру, сменила работу, старалась жить дальше. Немного встречалась, держалась особняком, и училась жить с пустотой, которую он оставил.
А потом, однажды вечером, раздался стук в дверь.
Когда я открыла, я едва его узнала. Он стал выше, взрослее, похудел. В глазах — усталость. У его ног — спортивная сумка.
— Привет, тётя Майя, — сказал он еле слышно. — Она выгнала меня. Сказала, что пора самому разбираться с жизнью.
Он рассказал, что с колледжем не сложилось, что у Киры появился новый парень, всё стало сложно, и когда он стал не нужен — она отвернулась. Он не просил прощения. Он просто просил крышу над головой.
Я смотрела на него, разрываясь между болью и той самой глубокой любовью, которую не смогла вытравить за все эти годы.
— Можешь спать на диване, — сказала я. — У меня больше нет отдельной комнаты.
На его лице отразилось облегчение.
— Спасибо. Я не буду мешать.
— У нас есть правила, — сказала я. — Всё не так, как раньше.
Он кивнул.
— Как скажешь.
Со временем мы стали восстанавливать связь. Он нашёл работу, стал платить немного за жильё, помогал по дому. Постепенно начал раскрываться. Рассказывал о хаосе, бесконечных ухажёрах Киры, пустых обещаниях. Машину, признался он, арендовали — её отобрали меньше чем через год.
— Я должен был тебе позвонить, — сказал он однажды за ужином. — Но я думал, что сжёг мост. Я не знал, как вернуться.
— Это больно, — призналась я. — Но ты был ребёнком. И ты гнался за матерью, которая не должна была тебя отпускать.
Он кивнул, и в глазах застыли слёзы.
— Спасибо, что снова приютила. Я этого не заслуживаю.
Я протянула руку, взяла его за ладонь.
— Семья не отворачивается. Особенно тогда, когда это действительно важно.
Он прижался ко мне, тихо плача, и я поняла: любовь — это не про идеальные моменты. Это про то, чтобы быть рядом. Снова и снова. Даже после того, как всё разрушено.
И пока есть любовь — всегда есть шанс начать сначала.