Тяжелый, сладковатый дым махорки смешивался с запахом перекипевшей картошки и старого, пропахшего потом полушубка. Артём, прежде известный всему селу как Костя-забияка, сидел на завалинке и вглядывался в багровую прорезь заката. Он не мог определить тот самый миг, тот роковой излом, когда его Лидия, его Лидочка, та, что когда-то была солнцем его жизни, сошла с ума. В памяти всплывали обрывки, как клочья тумана над рекой: то ее смех, серебряный и дерзкий, то искаженное яростью лицо. А ведь были времена, когда он, молодой и горячий, готов был ради нее на все.
Он безумно любил. Помнил каждую деталь: как она входила в сельский клуб, высокая, прямая, как стрела. Все мужики замирали, провожая ее взглядами, полными немого обожания и робости. Лидия отличалась от прочих девок не просто статью — она несла в себе какую-то иную, непривычную русскому глазу, почти цыганскую красоту. Смуглая кожа, большие, темные, как две бездонные проруби, глаза, в которых тонули души, и губы, всегда подернутые надменной усмешкой. Вела она себя соответственно — заносчиво и гордо, как и положено королеве, знающей себе цену. За нее и дрался-то Артём не на жизнь, а насмерть на тех самых танцах, сцепившись с приезжим шофером, посмевшим пригласить ее слишком настойчиво. Добивался руки, выпив с ее отцом, Царство ему небесное, не одну, а три бутылки отборной «столичной», после чего три дня отходил, но руку и благословение получил.
И она вышла. Вышла замуж за Артёма, к изумлению всей округи. Первые годы были похожи на старую, добрую сказку. Он носил ее на руках, она смеялась его шуткам, а по ночам их дом наполнялся таким жаром страсти, что стынущие за окном морозы казались пустяком.
В начале семидесятых она наконец-то забеременела. Счастью Артёма не было предела. Он самолично стелил ей постель, бегал за солеными огурцами зимой, сбивая с ног всех на базаре. Люди поговаривали, что Лидия, отчаявшись, все же сходила к старой бабке Варварухе, что жила на отшибе у болота. Мол, та давала пить какие-то горькие, дурно пахнущие травы и шептала в новолуние над ее животом древние заклинания, вымаливая наследника. Но Артём отмахивался от этих пересудов. Мало ли что с зависти болтают злые языки! Он верил в лучшее.
…Мальчик, крохотный, сморщенный комочек жизни, прожил всего несколько дней и умер, не сделав и первого вздоха полной грудью. Врачи разводили руками — нежизнеспособен. Может быть, тогда, в ту безмолвную, страшную ночь, когда его крик оборвался навсегда, Лидия и повредилась умом? Артём, сам сраженный горем, как мог, утешал ее, гладил по волосам, молча держал за руку, чувствуя, как леденеет ее ладонь. Она не плакала. Она смотрела в одну точку, и в ее взгляде появилось что-то новое, жесткое и колкое, как стекло.
Вскоре она снова забеременела и родила девочку. Нарекли Вероникой. Казалось, рана понемногу затягивается. Но нет. Время шло, и началась в Лидии та самая, непонятная Артёму хандра. То не так, сё не эдак. Солнце слишком яркое, дождь слишком моросящий. Собственное отражение в зеркале, так радовавшее ее когда-то, теперь вызывало приступы ярости. Она разбила одно зеркало, потом второе. Красота, оказывается, не вечна, и она с ужасом обнаруживала у себя первые морщинки у глаз, первую грустинку у губ.
И самое чудовищное — Лидия начала винить во всем маленькую Веронику. Шептала, будто бы та, еще в утробе, вытянула из нее всю красоту, всю жизненную силу, оставив лишь высохшую скорлупу. Но самым страшным был беспричинный, животный, слепой ужас ревности. Она начала ревновать мужа ко всему: к ветру, что трепал его волосы, к корове, которую он доил, к тени на заборе. А уж о соседках и говорить нечего. Она могла среди бела дня ворваться к нему на ферму, на глазах у всего коллектива. Обнюхивала его одежду, как ищейка, выворачивала карманы, ища мнимые улики, устраивала дикие скандалы, выставляя и саму себя, и ни в чем не повинного Артёма на всеобщее посмешище. Сначала над ними смеялось все село, потом стали посмеиваться украдкой, а потом и вовсе стали смотреть с жалостью и опаской.
И не выдержал Артём. Не вынес этого постоянного напряжения, этого ядовитого шепота за спиной, этого безумия в глазах когда-то любимой женщины. Стал он прикладываться к бутылке, ища в огненной влаге забвения. А где алкоголь, там, как известно, и другие грехи под рукой, и ложь, и горькое утешение на стороне.
Вероничке было три года, когда случилось то, что село будет помнить еще десятилетия. Лидия, с лицом, искаженным нечеловеческой злобой, грубо схватила дочку за тонкую ручонку и потащила по пыльной деревенской улице. Она шла к дому той самой Глаши, ткачихи, про которую давно ходили сплетни. Проходя мимо домов, Лидия громко, на всю улицу, выкрикивала проклятия, ее голос, срывающийся на визг, разносился по округе:
— Иду убивать змеюку подколодную! Сперва повырываю ей все волосенки клоками, чтоб лысая пошла к своему черту! А мужа своего, пса блудливого, обязательно отравлю! Да так, что сдохнет не сразу, а сперва все свое гнилое нутро наружу выдаст!
Соседи, конечно, не могли пропустить такое зрелище. Выскакивали на крыльца, выглядывали из-за заборов. И когда Лидия, волоча за собой плачущую Вероничку, подошла к аккуратному домику Глаши, за ней уже шествовала приличная, жужжащая толпа зевак.
Артём в тот момент действительно был в том доме. Он спал после недолгих любовных утех, положив голову на пышную, мягкую грудь подруги. Дикий крик с улицы ворвался в сон. Выходить к разъяренной толпе он, разумеется, не хотел. Они с Глашей забились в самый дальний угол горницы, заткнули уши руками, надеясь, что Лидия наорется и уйдет. Но сквозь гул толпы и безумные вопли жены Артём с ужасом различил другой звук — тонкий, раздирающий душу визг собственной дочки. Обезумевшая мать, не получив ответа, стала срывать зло на ребенке, выкручивая девочке руку.
— Что же ты за тварь такая! — выпалил Артём, больше не в силах терпеть, и выскочил во двор, приказав испуганной Глаше немедленно запереться изнутри.
Во дворе он увидел жуткую картину. Лидия, с растрепанными волосами, с глазами, полными белого безумия, держала за руку бледную от боли Вероничку. Увидев его, она завопила еще истошнее:
— Вот, люди добрые, полюбуйтесь-ка на этого Казанову раздетого! А где же шл…шка твоя потаскучая? Глафира! Выходи, сука, в глаза тебе посмотреть хочу! Я тебе эти глазенки на косулю наживлю!
Артём, стараясь не смотреть на соседей, подошел к жене. Сердце его колотилось где-то в горле.
— Отдай ребёнка, Лида, — тихо, но очень четко сказал он, пытаясь взять дочку на руки.
Но Лидия резко, с силой дернула девочку на себя, и та снова заверещала, и этот звук переполнил чашу терпения. Один из мужиков, дядя Миша, что стоял рядом, молчаливый и огромный кузнец, не выдержал. Он молча шагнул вперед и дал Лидии такую сокрушительную оплеуху, что та рухнула на землю, отпустив руку дочери.
— Прости, девочка, — сипло сказал мужик всхлипывающей Веронике, которую Артём уже прижал к себе, и, прячая глаза, быстро пошёл прочь, расталкивая толпу.
Люди, которые еще минуту назад шли позлорадствовать и обличить «гуляку», теперь смотрели на Артёма с немым сочувствием. Позор сменился жалостью. После этого случая Артём твердо собрался разводиться и через суд забрать дочку к себе. Однако Лидия, придя в себя и осознав, что натворила, явилась к его порогу. Она встала перед мужем и дочкой на колени на голый пол, долго, истерично рыдая, просила у девочки прощения, целуя ее перевязанную, вывихнутую ручку. И он, дурак, поверил этим слезам. Показалось ему, что в них мелькнул отсвет прежней Лидии. В травмпункте, куда он повез Веронику, Артём соврал, смотря в пол, что произошел несчастный случай, мол, упала с лавки. Пожилой доктор, взглянув на испуганное личико девочки и на его потухшие глаза, покачал головой и горько промолчал.
Впоследствии Артём не раз корил себя за эту слабость. Потому что, когда он все-таки развелся с Лидией, суд, выслушав историю про «несчастный случай», не принял во внимание его желание забрать дочь. Несмотря на слезы и мольбы самой Вероники, ее оставили с матерью. Какой ужас, какое ежедневное чистилище пережила девочка за все последующие годы, остаётся лишь догадываться. Она часто сбегала к отцу и жила у него, пережидая приступы ярости матери. Лидия словно забывала, что они с Артёмом в разводе, и начинала ломиться в его новый дом, матеря и его самого, и «всех его потаскух», выкрикивая проклятия под дверью.
Но вот отец женился вторично. Взял себе молодую жену, городскую, интеллигентную женщину по имени Ирина, приехавшую в село работать ветеринарным врачом. Местные-то бабы, зная нрав Лидии, ему отказали, побаивались. А новая жена отца, Ирина, не горела особым желанием общаться с его прошлой жизнью в лице дочери. Вероника это тонко почувствовала и, чтобы не быть обузой, перестала бывать у них, замыкаясь в своем аду.
Повзрослев, она стала чаще убегать из дома, шаталась по чужим сеновалам и хатам, ночуя где придется. Но однажды, поздним вечером, она постучалась к отцу. Стояла на пороге, худая, в стареньком платьице, похожая на затравленного зверька.
— Верка! — обрадовался тот, распахивая дверь шире. — Заходи, я так рад тебя видеть, дочка! Где ты пропадала, милая? Я уж волновался!
Вероника зашла, потупив взор, нервно теребя край кофты.
— Где твоя Ирина? — спросила она тихо, без интереса.
— В аптеку пошла, лекарства для телят брать. Ты расскажи, как живёшь? Почему не заходишь к нам? Скучаю я по тебе.
— Пап, я… в общем, дай мне денег, пожалуйста. Хоть сколько-нибудь.
— Конечно, конечно. Сколько надо? — Артём, не раздумывая, достал потертый кошелёк, открыл его и протянул дочери две самые крупные купюры. — Хватит?
— Более чем. Мне нужно в город и назад. На автобус.
— А что там? Хочешь, я отвезу на мотоцикле? Куда тебе?
— Не стоит, — Вероника снова опустила взгляд, будто находя на полу невидимую точку, — спасибо, пап. Пойду я.
— Подожди! Подожди, Верунь. Дай хоть посмотрю на тебя! — он взял ее за подбородок, приподнял лицо. — Как ты? Как… мать?
— Всё так же. Тебя костерит каждый день. Ирину твою убить собирается. Говорит, подбросит крысиного яду в колодец.
Отец задумался, проводя рукой по лицу.
— Шутит, что ли? Или так, злится?
— А она у нас шутить когда-то умела? — дочь подняла на него совсем не детский, усталый и старый взгляд.
— Боже мой, доченька, да оставайся у нас! Не ходи туда! Живи здесь!
— Я не нравлюсь твоей жене, — мрачно, с какой-то взрослой обреченностью констатировала Вероника. — Она на меня смотрит, как на проблему.
— Глупости. Она просто не знает тебя, стесняется, боится твоей матери. У тебя скоро братик будет или сестричка, не знаю пока. Всё наладится, вот увидишь!
Дочка вздрогнула, будто от внезапного холода.
— Ты что, не рада? — удивился он.
— Рада. Я бы… я бы обрадовала тебя, что у тебя будет внук или внучка, но…
Артём молча смотрел на дочь, не понимая. Потом его осенило, и кровь отхлынула от лица:
— Верка, так ты тоже… того? Беременна?
— Ты всё правильно понял, пап. Чтобы сделать аборт в больнице, нужно письменное согласие родителей. Матери я и говорить ничего не стану, ты знаешь. Ты дашь согласие? Подпишешь?
— Ишь что удумала! Чтобы я свою кровь уничтожил? Нет, и не проси, — в ужасе замотал он головой, — кто отец? Ты мне скажи, я с ним по-мужски поговорю. Женить заставлю!
— Нет! Прошу, не надо ни с кем говорить, прости. Позор какой. Ладно, — она сжала кулаки, в которых были зажаты деньги, — обойдусь и без родительского разрешения. Теперь у меня есть деньги! — сквозь навернувшиеся слезы она криво улыбнулась и повернулась, чтобы уйти. — Пока, пап.
— Не делай этого, дочка! Не делай, прошу тебя! — Артём в отчаянии схватил Веронику за рукав, но тут же вспомнил, как много лет назад Лидия дернула ее за руку, и разжал пальцы, будто обжегшись. — Я воспитаю. Слышишь? Я воспитаю своего внука или внучку как собственного ребёнка! Я ведь крепкий еще!
— Пап, ты что? Плачешь? — удивилась дочь, и в ее голосе прорвалась детская обида и нежность.
Артём отвернулся, пытаясь скрыть предательскую влагу на глазах, но по вздрагивающим широким плечам она поняла, что права. Тогда дочь, вся сжавшаяся и ожесточившаяся, вдруг растаяла. Она обняла отца, как в далеком детстве, прижалась к его грубой рубахе и заплакала тихо и безнадежно.
Ради спокойствия своей новой семьи Артём принял тяжелое решение. Он увёз Ирину и Веронику за двести километров, в глухое село Андреево, где их никто не знал и откуда не было вестей о Лидии. В назначенный срок Вероника и Ирина родили мальчишек. Но если сын Ирины, Никитка, был крепышом и сразу закричал на всю палату, то сын Вероники, Ромочка, родился тихим, вялым, с синевой на личике. Он плохо брал грудь и почти все время спал.
Шло время, и стало понятно, что ребёнок сильно отстает в развитии. Он поздно начал держать головку, сидеть, ходить. Врачи разводили руками, говорили что-то про осложнения при родах, про слабое здоровье матери.
— Это из-за неё! — рыдала Вероника, качая странно тихого ребенка. — Родная мать меня прокляла! Когда я уходила от нее насовсем, она крикнула мне вслед, что мой ребёнок родится уродом, а я, как и она, буду никому не нужна! Вот он, ее взгляд! — она показывала на спокойное, ничего не понимающее личико сына.
— Верушка, ну какой же он урод? Хорошо, пусть он не будет профессором, не будет самым умным, но посмотри, посмотри, какая у него улыбка! — Артём брал внука на руки, и мальчик беззубо улыбался, глядя в потолок. — Это счастье, это ангел в доме! Ангел!
Вероника назвала сына Романом. Отчество он получил то же самое, что и сын Ирины, Никита — Артёмович. Так и пошли они по жизни: Никита и Рома. Артём растил их.
Вероника пробыла с сыном первые три года, а затем, не в силах больше выносить тихое осуждение мачехи и собственную боль, уехала в город. Устроившись там на работу уборщицей в каком-то управлении, навещала сына раз в месяц, откупаясь дешевыми игрушками и конфетами. Ирина пошла ещё дальше — укатила в областной центр «повышать квалификацию», да так и не вернулась. Через месяц прислала Артёму телеграмму с лаконичной просьбой о разводе. Сын остался с отцом.
Так Артём и остался один с двумя мальчишками на руках. Они росли как родные братья, хоть и были совсем разными. Никита — смышленый, хитрый, ловкий, настоящий сорванец. Ромочка — божий человек, дурачок, как его за глаза называли. Он мог часами сидеть на завалинке, глядя на облака, радовался конфетке, доброму слову, улыбке прохожего. Его простодушие было таким же чистым, как родниковая вода.
Артём, окончательно разочаровавшись в женщинах, больше о женитьбе не помышлял, отдав все силы детям и хозяйству.
Как-то раз он шёл с корзиной свежескошенной травы для кроликов. Подходя к своему дому, увидел у калитки незнакомую, сгорбленную фигуру в темном, потертом платке. Незнакомка что-то говорила Роме, а тот, добрая душа, улыбался во весь свой безмятежный рот, что-то увлечённо рассказывая, жестикулируя.
Как обернулась эта женщина на скрип калитки, так у Артёма аж дыхание перехватило, и ему стало дурно. Лицо ее было страшно обезображено глубокими, багровыми шрамами, стянувшими кожу в жуткую маску. Нос был перекошен, рот криво сползал набок, и лишь одни глаза, темные-претемные, смотрели знакомым, пронзительным взглядом. Особенно жутко выглядела попытка улыбнуться — это был оскал, полный боли и печали. Позже Артём понял, что эта улыбка-маска никогда не сходила с лица несчастной, будто врачи зашили ее именно так.
— День добрый! — придя в себя, сдавленно поприветствовал уродину Артём.
— Дабый, — просипела та, и звук был похож на шелест сухих листьев.
— Сынок, иди-ка, дай кроликам травки, — отдал Артём корзину Роме, стараясь говорить спокойно, — попрощайся с тётей и иди, покорми ушастых.
Рома послушно попрощался и побрел к сараю. Артём направился было за ним, но увидел, что убогая стоит на месте, не шелохнётся, и смотрит на него своими живыми глазами в мертвом лице. Стало ему неловко и жутко.
— Откуда к нам? — спросил он, стараясь не смотреть прямо на ее шрамы.
— Ии онаыия, — старательно выговорила она, и он уловил знакомые нотки.
— Из монастыря? — догадался мужчина.
Она радостно, по-птичьи, закивала головой.
— Ы э унае эня, Ойя? — старательно произнесла она, прикрывая ладонью искривленный рот, будто стесняясь своего уродства.
— Что-что? Не понимаю.
— Эээня не унаё? Ойя! — Богомолка, похожая на большую раненую птицу, полезла в свою холщовую котомку и дрожащими руками достала оттуда потрепанный, видавший виды паспорт. Она протянула его Артёму.
Тот открыл. И обомлел. С пожелтевшей фотографии на него смотрелась молодая, ослепительно красивая Лидия. Его Лидия.
— Лида?! — не веря глазам, прошептал он. — Я слышал, ты померла! Мы давно за тебя свечки ставим как за упокой! Все думали…
По жутким, бугристо-багровым шрамам на щеках женщины побежали беззвучные слезы.
— Аыва! Аыва! — крикнула она, стуча себя в грудь костлявым кулаком.
— Вижу, вижу, что жива. Проходи в дом, — Артём, испытывая вихрь противоречивых чувств — ужас, жалость, отвращение, — повел ее в избу. Он никак не мог поверить, что эта калека — его бывшая жена, та самая ослепительная Лидия.
Он усадил ее за стол, налил чаю. Как смогла, она, коверкая слова, жестикулируя, рассказала ему свою историю. Как колесила по всей области, пытаясь разыскать их с дочерью. Как в отчаянии села в попутку, водитель которой был пьян в стельку. Машина на скорости сорвалась в кювет и перевернулась несколько раз. После чего и пошел слух, что она померла. А она выжила чудом. Врачи в областной больнице собирали ее буквально по кусочкам, сшивали кости, делали переливание крови. Половину из ее гортанного, шипящего рассказа Артём не понял, но суть была ясна.
Он, в свою очередь, поведал, что дочь Вероника живет в городе, работает, замуж пока не собирается. Рассказал про своих ребят. Когда речь зашла о Ромочке, Лидия замахала руками, ее искаженное лицо оживилось. Она пыталась объяснить Артёму, что сразу, сердцем, узнала в улыбчивом мальчике своего внука. И что попросила у него прощения. За всё зло, за всю боль. А добрый, не от мира сего Рома, не понимая и половины ее слов, просто улыбался ей в ответ и кивал. А она благодарила его, говоря, что именно для этой встречи и выжила. Чтобы он, самый беззащитный и самый чистый, ее простил.
Артём выделил бывшей жене отдельную кровать в сенях, сам улегся на печи рядом с ребятами. Ночью ему почудился какой-то шорох, но он, спросонья, решил, что это Васька-кот гоняет мышь, и снова уснул.
Вставал он всегда на заре. Увидев аккуратно застеленную, холодную кровать, он удивился и вышел во двор. Дорога, утопавшая в утреннем тумане, была пуста. Он в недоумении вернулся в дом, не понимая, как Лидии, которая еле передвигалась, подволакивая одну ногу, удалось бесшумно уйти и преодолеть такое расстояние в темноте.
Когда Артём вернулся в горницу, за столом уже сидел его сын, Никита, бойкий и любознательный.
— Я слышал, как она ушла, пап. Всю ночь не мог уснуть, уж больно страшное у неё лицо. Страшнее, чем у бабы Яги в книжке! Почему она такая уродина?
— Она больше не уродина, сынок. Была ею, но теперь нет, — тихо успокоил сына Артём. — Буди брата, будем завтракать.
И тут его взгляд упал на стол. На блюдце, словно на парадном подносе, лежало старое, потемневшее от времени обручальное кольцо. Оно было надето на свёрнутую в tightую трубочку записку. Артём развернул ее дрожащими пальцами.
В ней было всего одно слово, выведенное корявым, неуверенным почерком:
ПРОСТИ